В корыте, полном мыльной воды, сидят и моются Петров и Урыльских (Антон Суевич, разумеется). Им очень весело, они то и дело просят потереть друг другу спинку: Петров - Урыльских (Антону Суевичу, разумеется), а тот, в свою очередь, Оскару Платоновичу Какенквакен.
То есть что же это получается? - в корыте-то сидят уже не двое, а трое: Петров, Урыльских и Какенквакен. Петров трёт спинку Урыльских, Урыльских, - Какенквакену, а тот, в свою очередь, Брунгильде Автандиловне Миняйло.
Ну, это уже несколько выходит за рамки приличий, - то двое, то трое, а тут уже и четвёртый, - куда там! – четвёртая, небезызвестная Бруня Миняйло; нет, стоит от дать ей должное, - в отличие от мужчин, щеголяющих «костюмами Адама», Брунгильда Автандиловна сидит в корыте, облачённая в вечернее платье с глухим воротником. Ах, впрочем, что нам до нравов, - мы ведь совсем о другом… Итак, Петров по-прежнему трёт спинку Урыльских, Урыльских – Какенквакену, Какенквакен, - Миняйло… И вот нет бы Брунгильде взяться за спинку Петрова, и потереть её, как следует, - тогда бы круг замкнулся, и воцарилась какая-никакая гармония. Нет же, видно, что с каким-то даже ожесточением Брунгильда трёт спинку Моисею Петропавловичу Нехай-Живе.
Стоя рядом с корытом, я с тревогой наблюдаю, что с каждой минутой число моющихся становится всё больше и больше. Если поначалу я наблюдал появление там людей, мне лично знакомых, и даже вполне приятных и порядочных, то чуть погодя полезли какие-то хари, мне совсем неведомые и отвратные на вид. Шум, гам, мыльная вода и пена летят во все стороны, какой-то похабный гогот, ну, то есть Содом и Гоморра в отдельно взятом корыте.
Тогда я вынул из кармана бутылёк с настойкой цикуты и, покуда все были заняты своими делами, осторожно вылил его содержимое в корыто. Минут через двадцать всё было кончено. Я в очередной раз дал достойный отпор дурной бесконечности.