Летом 1988 года я навострил лыжи в Ташкент, - там в то время уже обитал мой бывший «подельник» по дуэту Фёдор Горкавенко, так что было, где остановиться, дабы в полной мере вкусить прелести «звезды Востока». Их мне хватило в избытке, - то ли я умом тронулся, но шлялся я по Ташкенту (в июле!) ежедневно, многочасово, и всё как-то в районе полудня, или же ближе к обеду. Ну, то есть именно в то самое время, когда ни один уважающий себя абориген из дома носа не высовывает. Сиеста, так сказать. Как я за две недели ни разу не схлопотал тепловой удар, – одному Богу известно.
Федька тогда пристроился на работу в клуб авторской песни «Орфей», - честно говоря, что это за работа такая, я так и не понял, но, судя по тому, что Федька всё время матерился и нелестно отзывался о руководстве клуба, – работа была крайне тяжёлая и опасная. Однажды я вместе с ним оказался в помещении этого самого «Орфея», и первым делом принялся разглядывать стены, - по тогдашней традиции, любой мало-мальски пристойный гастролирующий «бард» должен был написать на стене что-нибудь таковое, заковыристое. Читал я, читал эти граффити, и остался весьма недоволен заковыристостью большинства наших славных «бардов»: какие-то «я счастлив, что был в этих стенах», «Орфей» чемпион», «после «Орфея» и умереть не жалко», ну, и так далее. Единственная надпись меня действительно впечатлила… Я не помню её дословно, вот в чём беда… Ну, а если приблизительно, то это было двустишие примерно такого вида: «Прими мою любовь, «Орфей»,\ - такой же, как и ты, еврей, - \В. Туриянский» Я никак не мог сообразить, (глупый я был тогда), как это клуб самодеятельной песни может быть, - «евреем»?.. Ну, помнится, Федька мне тогда довольно быстро растолковал, как, да что, и я успокоился.
Честно говоря, имя Владимира Туриянского мне мало что говорило тогда. То есть я знал, что про севера да про романтику, но, в общем-то, ничего конкретного. Только вот эта самая надпись на стене, в конечном итоге, и «спровоцировала» моё дальнейшее любопытство к этому человеку.
Прошло два года. Кажется, в августе 1990 года в Киеве должен был случиться третий Всесоюзный фестиваль КСП. По какой-то организационной прихоти, в Киев должны были поехать лишь те «конкурсанты», которые «выиграют» региональные фестивали. Что до меня, мне и Игорю Набоких, с которым я тогда работал в дуэте, пришлось ехать в Бийск, на этот самый «регион». Право, вся поездка получилась совершенно замечательная, но не о ней сейчас речь…
В Бийске нас быстренько запихнули в какой-то совершенно запущенный пионерский лагерь, и сказали, что тут всё серьёзно, тут Владимир Львович Туриянский прослушивает, так что нечего… Впрочем, и мы не пальцем деланы были, - привезли совершенно замечательные песни Набоких, (точно помню «Дождь не говорит ничего»), так что было, что «показать высокому собранию».
В должный час мы появились у дверей какой-то спальной палаты этого пионерлагеря и стали ждать, когда нас позовут. Волноваться мы не волновались: честно говоря, получить вот эту самую «путёвку» в Киев нам было желательно, но не необходимо. Так что нас более интересовал процесс, нежели цель.
Наконец, настала и наша очередь. Мы вошли в просторную комнату, уставленную рядами кроватей с панцирными сетками. Кое-где на кроватях валялись матрасы, но пионеры прошлых сезонов так усиленно поработали над ними, что садиться на эти бесконечные грязно-жёлтые разводы не очень хотелось.
Вот и Туриянский сидел на сетке одной из кроватей, - он в этой здоровенной комнате был совершенно один, и видно было, что устал он, как зюзя: лицо его вообще ничего не выражало, лишь рукой он пригласил нас сесть напротив него, и мы не замедлили. Вот тут-то мы с Набоких и оказались в весьма дурацкой ситуации: сетка кровати оказалась такой слабенькой, такой разношенной, что мы, сев на неё, продавили её практически до пола. А песенки-то у Набоких не простые, и партии гитарные там тоже весьма проблемные… Так что и получилось: сидят два лба, задницами трёх сантиметров пола не достают, колени кверху, чуть не на уровни груди… Примостили как-никак гитарёшки, и в совершенно немыслимой позе, в абсолютно дискомфортном положении, начали музицировать и петь. Туриянский продолжал смотреть на нас совершенно пустым, отсутствующим взором, как бы говоря: вот, я в пионерлагере под Бийском, сижу на кровати без матраса, слушаю, как поют два каких-то козлика из Томска.
Мне почему-то очень запомнилась эта мизансцена, - затюканный своей «жреческой» ролью Туриянский и два 25-летних типа, распевающих «Дождь не говорит ничевоооо, - и плааачет…» Такая во всём этом безнадёга светила, такая грусть, - пустота, - зияние… Удивительно было обнаружить на следующий день, что мы прошли это самый региональный тур, и «получили путёвку» в Киев.
Мне эта «путёвка» так и не понадобилась. Может быть, я заразился этой бийской тоской, и именно она не пустила меня на, как позднее оказалось, последний «Всесоюзный» фестиваль авторской песни. Да почиет в мире…
ГЦ