Сидит философ за столом и пишет вдохновенно:
«Всё прах!»
После спохватывается: как же, и он прах, и горячо любимая и любящая жена, и дети тоже прах? Как-то это неправильно. И дописывает:
«Всё прах! Только то, что наделено любовью, обретает сущность!»
После вспоминает, что неровно дышит к практикантке на кафедре, и на днях даже попытался всучить ей коробку конфет с афродизиаками. Та, почуяв запах, достойно отвергла ухаживания, но философу всё равно было стыдно.
«Всё прах! Только то, что наделено любовью, обретает сущность! Но стоит учесть, что любовь любви рознь, мы довольно часто обманываемся в этой смутной категорийности. Только та любовь, которая проверена временем и расстояниями, порождает сущность».
Тут философ загрустил. У него, сказать по чести, было много любовей, проверенных временем и расстояниями, уж так проверенных, что от них почти ничего не осталось.
«Всё прах! Только то, что наделено любовью, обретает сущность! Но стоит учесть, что любовь любви рознь, мы довольно часто обманываемся в этой смутной категорийности. Только та любовь, которая проверена временем и расстояниями, порождает сущность. Не стоит, однако, избирать время и расстояния единственным и непогрешимым мерилом. Порой именно они делают обретение сущности практически неосуществимым. «Убийцы любви» - так жители Микронезии именуют время и расстояния».
Философ удивляется. Откуда взялась Микронезия? Эк’ его занесло. Он зачёркивает «Микронезию» и, ещё более удивляясь себе, поверху пишет «Полинезия».
После этого он вдруг вспоминает, что, получив отлуп со стороны практикантки, съел коробку конфет сам. Пришлось запираться в библиотеке, потому что процесс трансцендирования был длительным, бурным и неоднозначным. Он хочет каким-то образом дополнить свой текст этими образами и воспоминаниями, но ему не хватает слов.
Философ встаёт, подходит к окну и наблюдает целующихся собак. Пока дело не дошло до более откровенных сцен, философ закрывает глаза и представляет картину, разворачивающуюся за окном, более пристойной: поцелуй, кобель вручает суке обручальное кольцо, они идут в свой собачий ЗАГС.
Философ понимает, что вся его философия – несусветная дурь. Настоящий философ должен отречься от социума, семьи, привязанностей, тела, желаний, привычек, - только в этом случае можно будет говорить о том, что он полностью непредвзят, свободен, объективен. Философ пытается представить себя без тела, у него получается, но, странно, той сущности, которая представляется философу, даже в голову не приходит философствовать. Ей вполне хватает всего остального.
«Духовные сущности не философствуют», - со вздохом признаётся философ, садится за стол и продолжает писать свою писанину. Он завершает буквально за пять минут до прихода мальчика из редакции журнала Men's Health, который и заказал оную статью.