Вот вы всё о своём, всяк на себя тянет, а ведь я тоже маленьким был.
Я был такой уж маленький, что меня даже иной раз не замечали: закачусь куда, или под стол пешком пойду, потом ищут полдня. А я там стою, говорю: вот он я, - а все только мимо ползают да честят меня грубым словом. После, чтобы не терялся, меня подписывать стали вдоль да поперёк: дескать, это и есть младенец такой-то. Но тут другая беда. Скажем, я сам забудусь, кто я, да откуда, подойду к зеркалу, а там какая-то тарабарщина понаписана. Я ж тогда ещё не соображал, что в зеркале отражается всё криво и совсем неправильно. Меня, как паспорт получил, только тогда и осенило.
А маленький я был ох игручий. Дадут мне свисток, я буду свистеть до той поры, пока свисток этот вовсе не иссвистится, то есть вдрызг, в хлам. Или вот кубики дадут, я до тех пор с ними вошкаюсь, покуда они в квадратики не обернутся. Оттого дарили мне игрушки большие, неподъёмные, которые мне не одолеть. Скажем, паровоз с трубой больше меня самого раза в два. Я об него башкой побьюсь час-другой, да и успокоюсь.
Малый был, да шебутной, да влюбчивый до одури. Что не увижу, во всё влюблялся. Солонка на столе, зонтик в прихожей, дядя-дворник, машинка с фарами фольксваген, во всё влюблялся, всему отдавался всей своей невеликой душою. Любил до той поры, пока что-то другое не угляжу и не обрадуюсь того пуще. То есть более одарённого любовью и благодарностью ко всему сущему вам не сыскать.
Я и девчонок сильно любил, но, не разумея, что с ними делать, писал каждой расписку: дескать, обязуюсь с наступлением половой зрелости жениться и быть верным до гроба. Но, коли писать я ещё учён не был, расписки те со временем оказались недействительны. Они после приносили, говорят, вот, расписка, женись. А я смотрю: что за каракули? Нет, по такой расписке я жениться не обязан. Плакали, вуалью запахнут лицо, и бредут куда-то прочь.
Большие надежды на меня были. Потому как за что не возьмусь, всё у меня выходило как-то особенно, не так, как другие брались. Мне дадут погремушку, а я её приспособлю вместо дверного звонка. Все очень удивлялись, каково я мудрён и затейлив. Или дадут мне скакалку, а я её на куски порежу, всех повяжу, они на полу лежат и снова дивятся, каков человечище произрастает. Был так уж музыкален, что все песни наизусть знал, и пел их все разом. Меня даже хотели на конкурс послать, но так и не нашли, на какой именно.
Горе моё было неподдельным и долгим. Если оно случалось, все из дома бежали и издалека ждали, когда уймётся. А я тем временем самым непосредственным образом выражал всё своё отношение к родне, в целом к людям, к горькой своей судьбе и безотрадному грядущему. После же, утомлённый рыданьями, засыпал, где придётся, и спал неделю-другую. Просыпался как новый, окрылённый и восторженно приемлющий всякое проявление жизни.
А вот как паспорт получил, мне его рано дали, четырёх годков не было, так оно всё как-то и притупилось. Но, быть может, под старость опять попрёт. Жду - не дождусь.