Зинаида в последнем письме сообщила, что совершенно лишилась дара речи. Пришлось подняться к ней и посмотреть, что же такого с ней приключилось. Всё оказалось просто: на завтрак ела йогурт и забыла во рту ложку. Извлёк. Зинаида тараторит, не умолкая. Села за бюро и стала писать мне письмо о чудесном исцелении. Мальчик-почтальон лежит в углу на тюфяке и спит в ожидании корреспонденции.
*
Спускаясь к себе, размышлял о двойственной природы Зинаиды. Зина – плебейка, жить не может без тыквенных семечек и их шелухи, кричит кому-то из окна на всю улицу, что у неё «пошли краски» и слушает китайскую оперу. Ида – аристократка с извратцем, всё время пляшет «Танец семи покрывал», говорит о регулярно посещающем её инкубе и завтракает саранчой, которую ей доставляют из Аравии. Но, в силу того, что она не Зина и не Ида, а именно Зинаида, плебейство и аристократизм так уж хитро в ней переплелись, что не стоило и пытаться всё это распутывать.
*
По пути меня обогнал сонный мальчик с письмом. Когда я спустился до своей двери, обнаружил его плачущим – «Что ты плачешь, мальчик?» - «Я вдруг осознал, что я смертен. Вам письмо». Я отослал мальчика наверх, сам же, отворив дверь, вошёл, сел в кресла и стал читать. Конечно же, она всё переврала, обо мне там вообще не было ни слова, но ложка фигурировала. Пускай она почему-то именовалась «лопатка», и оной лопаткой кто-то пытался закрыть Зинаиде рот, чтобы та не смогла говорить людям правду. Но народ, требуя от Зинаиды правды, чуть не до обеда скандировал под её окнами «скажи-скажи», что, в конце концов, и привело к натуральному breakthrough. Народ, вполне тем удовлетворённый, разошёлся до завтра.
*
Подобные фантазии и полное игнорирование моего существования меня нисколько не удивляли. Несмотря на то, что мы были помолвлены уже десять лет (в знак чего я был обязан регулярно красить хной свои усы и некоторые иные вторичные половые признаки), она почему-то была убеждена, что после помолвки я поехал на сафари и там меня насмерть забодал носорог. То есть я был для неё не более чем дух давным-давно почившего жениха, к которому она относилась очень, очень трепетно, но всё же менее почтительно, чем к посещающему её инкубу.
*
С одной стороны, меня это вполне устраивало, - Зинаида не лезла в мою жизнь просто в силу её отсутствия, как она полагала. Но вот эти письма – их у меня накопилось уже более десяти тысяч, и в силу какой-то дури я не мог не читать их. Они затягивали меня в тот сумеречный мир, в котором обитала Зинаида. Формальная свобода vs добровольная несвобода. Странная штука выбор.
*
Я позвонил в колоколец – явился мой секретарь, карлик Гоэлро. Я передал ему письмо, дабы тот подшил его в должную папку, оформил сопроводиловку, сделал две копии, одну подшил в папку копий, другое заверил и отправил обратно, Зинаиде. Гоэлро шаркнул ножкой, склонил выю и удалился в свою комнату.
*
Я стал придумывать карлика Гоэлро года два назад. Поначалу дело не шло, однако через полгода он мне казался уже вполне материальным. Нынче же я почувствовал исходящий от Гоэлро запах ацетона, по всей видимости, у того нелады с обменом веществ. Значит, персонаж обрёл уже вполне самостоятельное бытие; не буду же я сам придумывать карлику эндокринные отклонения!
*
Прошло время вещать. Я вышел на балкон. В отличие от Зинаиды, от которой народ требовал правды, мои слушатели жаждали затуманить своё сознание пересказом моих сновидений. Вот и теперь, увидев меня, народ заволновался и запричитал: «Сон! Сон!» Я помолчал, после же, припомнив нынешнее, начал:
*
«Мне снилось, что я еду в каком-то бесконечном пассажирском поезде, все окна которого закрашены чёрной краской. Оттого в вагонах очень сумрачно и мертвенно. Лишь дежурное освещение, то и дело моргающее и гаснущее. Какие-то пассажиры, недобрые, но безобидные. Я то ложусь на какую-то полку с несвежим бельём, то иду по вагонам, - их не сто, не двести, а именно – несть им числа. Проводницы одновременно и властные, и беспомощные, по всей видимости, они тоже понять не могут, во что они втянуты и когда это кончится.
Поезд тормозит. Проводница открывает дверь вагона – я спрыгиваю на перрон и вижу какой-то странный город. Мне надо купить сигарет, пива, хлеба, сыра – я бегу к ларькам, но, подбежав, выясняю, что никакие это не ларьки. Я пробегаю мимо вокзала на якобы привокзальную площадь – а нет никакой привокзальной площади. Понимаю, что это не город, а декорация, и пять-семь человек, бродящие туда сюда – это статисты, а никакие не обыватели. Слышу рёв отходящего поезда – это мой. Я бегу вслед тронувшемуся составу, совершенно не понимая, зачем? Снова оказаться внутри этого влажного и муторного полумрака бесконечного и страшного поезда? Но остановиться и остаться в этой декорации – здесь-то я что потерял? И что мне делать здесь? Вот на этом самом месте мой сон заканчивается. Спасибо за внимание»
*
Толпа взревела и стала расходиться. Будут обдумывать, интерпретировать, примерять к себе. Уверяют, что им самим сны никогда не снятся. Слабо верится, но упорное желание слушать содержание моих снов убеждает меня в том, что вроде бы не врут.