За Махмудом одно время водилось много странностей.
В частности, он не ел мяса.
Даже под страхом смерти он не стал бы есть барабульку.
Он никогда не разгребал ножом огня.
Он никогда не мочился, обратившись лицом к солнцу.
Не ломал хлеб.
Не оставлял след горшка на золе.
Не ел яиц.
И испытывал совершенно дикий, животный страх перед бобами. Про то, чтобы их есть, он даже и помыслить не мог. Вернее, у него только при тени мысли об этом начинались судороги.
*
Однажды в тот момент, когда какие-то хулиганы закидывали Махмуда бобами, а он валялся на земле и мелко дрыгал ручками и ножками, мимо проходил пьяный доцент местного университета. Остановившись и приглядевшись к происходящему, он вдруг снял шляпу со звёздами и полумесяцами и произнёс весьма неверным голосом: «Да вы, батенька, пифагореец!»
*
Махмуда весьма удивили эти слова. Обозвав хулиганов «хулиганами», что, в принципе, и обзыванием не являлось, а лишь констатацией, он поспешил в библиотеку, где углубился в чтение древних фолиантов. Вскоре он понял, что пьяный доцент, в принципе, был прав. Махмуд старательно соблюдал все пищевые и поведенческие запреты Пифагора.
Откинувшись на спинку стула, Махмуд раздумчиво произнёс: «Пифагор-Пифагор-Пифагор…» После того он перевернул страницу очередной книжки и прочитал вот что: «Но более всего пифагорейцам было заповедано произносить имя самого Пифагора».
Это откровение повергло Махмуда в крайнее замешательство: произнеся запретное имя, он тем самым автоматически вычеркнул себя из числа пифагорейцев. Замешательство довольно скоро миновало, Махмуд приободрился, вышел на улицу, помочился, обратившись лицом к солнцу, взял нож и поковырялся в золе, после взял горшок, поставил его на ту же золу, поднял, полюбовался оставленным следом, зашёл в ближайшую столовую и заказал себе очень много мяса, яиц, бобов и барабулек.
Так в одночасье прервалась философская и мистическая карьера Махмуда. Я, право, ума не приложу, как к этому относиться. Но что сделано, то сделано.
