Понимаешь, сказал он мне, эта проблема не имеет никакого решения.
Что за проблема? – спросил я его.
Как же. Проблема знаменитая. Французы говорят: Il n'y a point de héros pour son valet de chambre. «Нет героя для своего камердинера». И Монтень в третьем своём томе, в главе «О раскаянии», сказал вот что: Tel a esté miraculeux au monde, auquel sa femme et son valet n’ont rien veu seulement de remercable. Peu d’hommes ont esté admirez par leurs domestiques.
Я не силён во французском, понурился я.
«Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни жены их, ни слуги не видели в них ничего замечательного. Лишь немногие вызывали восхищение своих близких». Что же, согласен ли ты с Монтенем?
Пожалуй, да.
Вот и я – «пожалуй, да». Человек, убеждённый в своей инаковости, причём инаковости возвышающей, именуемой «талант», волей-неволей убеждается и в том, что достоин какого-то особого отношения к себе. Не то, что все вокруг должны непрестанно пищать от восторга и благородно бледнеть от одного твоего взгляда, - да нет, конечно, что за бред. Но хотя бы по умолчанию признавать твою ценность, уникальность, каким-то образом всенепременно учитывать её, разве нет?..
Ну, вообще говоря, да, ещё более понурился я.
Что же мы видим на деле? На деле мы видим, что те же подруги или, тем паче, жёны, до поры до времени ещё блюдут какой-то политес, но очень скоро преодолевают некую грань, за которой отношение к тебе и твоим трудам становится чуть ли не насмешливым, если не презрительным. Всё дело в том, что им открывается твоя кухня, прозаичность твоего таланта. Кухня не может обходиться без дурных запахов, жирных пятен и всякой требухи. Узрев это впервые, подруги и жёны невольно начинают полагать, что всё, что тебе дано, и зиждется на этих костях и требухе.
Я покраснел и возразил: но ведь действительно, но ведь вот и Анна Андреевна признаётся: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…»
Да что мне Анна Андреевна. С этой точки зрения и она сама – всего лишь куча мяса, костей и сухожилий. Но Анна Андреевна, как ты понимаешь, нечто большее, чем перечисленный набор.
Я предположил: Быть может, подруг и жён на кухню не пускать?
Ну, да. Держать их в женской половине, в гинекее, а самим сидеть на своей половине и копаться в соре. Милый мой, ты, как бы не противился себе, натура достаточно цельная, не можешь ты себя вот так раз – и распилить на две части. Кухня для тебя – весь белый свет.
Наверное, вовсе загрустил я.
Ну, и кроме того, есть ещё одно обстоятельство, которое не обойдёшь, не объедешь. То, что тебе дано, у тебя и отнимает. В чём-то искусен и велик, в ином, смежном, ты ничтожен и слаб. Ты и сам про это знаешь. Но в твоём сознании это как-то уравновешивается, и сам от себя ты не особо страдаешь. Они же, подруги и жёны, этого баланса лишены, и то, в чём ты ничтожен и слаб, для них почему-то (довольно быстро) выходит на первый план. И слабости твои для них становятся определяющими чертами твоего образа, а весь этот хрустальный звон сопряжённых сфер мироздания они вообще перестают слышать. А если и слышат, он их ещё и раздражает безмерно. Ах, ты, дескать, чучело, ещё и звенишь.
Ну, так что же, что же?.. – всплескивая слабыми руками, возопил я.
Да ничего. Я же и начал с этого. Не имеет проблема никакого решения. Как там, у Марциала? Néc tecúm possúm vívere néc sine té. Не могу жить ни с тобой, ни без тебя. Другое дело, ах, сколько они загубили толковых ребят, им счёта нет, потому что многие из них ещё и не успели о себе заявить, - а их уже и загнобили.
Ну, на этот счёт я не уверен, - немного оживился я, - коли дали себя загнобить, знать, слабаки и ничтожества. Туда им и дорога.
Может, и так… Тема необъятная и, чего греха таить, неизлечимая. Ладно, я пойду. Ты долго здесь ещё собираешься торчать?
Долго, ответил я.