Дело было в школе, году эдак в 1981 году. На перемене мы, как обычно, пошли курить за угол, сразу отметив, что в этот день Пантеон Забутов был как-то особо сосредоточен и внутреннее взведён. Закурив, мы всё же обратились к нему с вопросом, дескать, что с тобой, не случилось ли чего? Он, помедлив, сказал так:
-Знаете, я тут выучил отрывок из романа Петра Проскурина «Судьба». Хотите, прочту?
И, не ожидая нашего ответа, как-то разом вошёл в образ и прочитал вот это:
«– Ты, Захар? – спросила Маня испуганным шепотом и в то же время почти обрадованно, и эта ее ответная радость предрешила остальное; он молча перекинул ноги через подоконник, осторожно, без малейшего стука, прикрыл за собой окно и тут же нашел ее прижавшейся к стене, на ней была короткая льняная сорочка и руки до плеч голые.
– Весь мокрый, – прошептала Маня. – Сапоги небось в грязи.
– Замерз насмерть, Маня, – сказал он, дрожа не от холода, а от предчувствия того, что должно было произойти. – Сюда никто не заглянет?
– Я на ночь запираюсь, – прошептала она, отстраняясь от него, и он тут же снял, на ощупь положил на подоконник набрякший пиджак, стянул сапоги, жадно вдыхая в себя густой яблочный дух; он ничего не видел и, однако, сразу нашел ее и лег рядом на теплую перину, и едва успел дотронуться до ее разгоревшейся груди, как уже больше ничего не помнил; слабо попытавшись оттолкнуть его, она тут же затихла; он лишь почувствовал, как по ее телу прошла дурманящая боль; жадно дыша ему в лицо, она затем почти в забытьи шепнула: «Больно, Захар!», и он поцеловал ее в губы; в его дыхании смешивались горечь самогона и махорки.
– Потерпи, – шепнул он коротко, совсем не думая о том, что говорит, и потом и ему и ей казалось, что в мире больше ничего не осталось, они падали в горячий, сумасшедший ветер, и только пронзительно пахло спелыми, лежалыми яблоками».
Мы, обмерев, слушали Пантеона, понимая, что присутствуем при чём-то очень важном, судьбоносном. После того, как Пантеон замолк, мы попросили его прочитать ещё раз, потом ещё и ещё. Он, заметно тем приободрённый, каждое прочтение что-то неуловимо изменял, отчего текст становился только объёмнее, космичнее, парадоксальнее.
Мы даже не заметили, что прогуляли урок «Основ планирования семьи», да до этого ли было всем нам?
На следующей перемене мы бросились в кабинет русского языка и литературы и рассказали нашему любимому преподавателю Рантье Дозоровичу о том, что произошло. Тот нам не поверил, пришлось привести Пантеона, чтобы тот ещё раз продемонстрировал нам своё искусство. Учитель был ошеломлён, он даже на некоторое время заперся в подсобке, откуда вскоре донеслись глухие рыдания. После, выйдя раскрасневшийся, Рантье Дозорович предложил выдвинуть Пантеона на общешкольный конкурс эротического художественного чтения, который, собственно, ради Пантеона и был учреждён.
Все с жаром начали готовиться к конкурсу. Помнится, я перелопатил огромный том «Вечного зова» Анатолия Иванова, найдя там несколько весьма пикантных моментов, - один из них я и стал готовить для выступления на конкурсе, внутренне прекрасно понимая, как мне далеко до Пантеона.
В день конкурса вся школа ходила ходуном. Актовый зал был украшен сотнями воздушных шаров, побледневшие от волнения старшеклассницы в праздничных фартуках заняли все первые ряды, пристально и ожидающе вглядываясь в фигуру Пантеона Забутова, который, стоя у сцены с листочками в руках, бубнил про себя какой-то текст. Ждали лишь его выступления, но по жребию он должен был читать лишь сто пятнадцатым.
Однако сто четырнадцать чтецов, включая меня, никто и не заметил, несмотря на то, что некоторые явно перегибали палку и читали тексты, как говорится, на грани фола, более напоминавшие самописные эротические рассказы.
Пантеон вышел на сцену в полной тишине. Откашлявшись, он смущённо поправил галстук-бабочку, пробормотал «Иван Андреевич Бунин, отрывок из рассказа «Руся», и с выражением начал чтение:
«Ночью она пришла на берег с пледом на руке. От радости он встретил ее растерянно, только спросил:
- А плед зачем?
- Какой глупый. Нам же будет холодно. Ну, скорей садись и греби к тому берегу...
Всю дорогу они молчали. Когда подплыли к лесу на той стороне, она сказала:
- Ну вот. Теперь иди ко мне. Где плед? Ах, он подо мной. Прикрой меня, я озябла, и садись. Вот так... Нет, погоди, вчера мы целовались как-то бестолково, теперь я сначала сама поцелую тебя, только тихо, тихо. А ты обними меня... везде...
Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едва касаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой, кинул ее на корму. Она исступленно обняла его...
Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкой счастливой усталости и еще не утихшей боли сказала:
- Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она не переживет моего замужества, но я сейчас не хочу об этом думать... Знаешь, я хочу искупаться, страшно люблю по ночам...
Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своим долгим телом и стала обвязывать голову косой, подняв руки, показывая темные мышки и поднявшиеся груди, не стыдясь своей наготы и темного мыска под животом. Обвязав, быстро поцеловала его, вскочила на ноги, плашмя упала в воду, закинула голову назад и шумно заколотила ногами».
Ещё с минуту после «заколотила ногами» в зале стояла мёртвая тишина. А после взорвалось. Полчаса не прекращались овации. Бедный Пантеон, задыхаясь от чувств, переполнявших его, остервенело сорвал с себя галстук-бабочку и беспрестанно кланялся направо и налево, понимая, что это его звёздный час. Что вся его дальнейшая судьба, быть может, определялась именно сейчас.
Сейчас, спустя десятки лет, можно, конечно, иронизировать над наивностью Пантеона. Да, сейчас трудно уже представить, чтобы он посвятил всю свою жизнь художественному чтению всевозможных эротических сцен из произведений классиков русской и советской литературы.
Но тогда, в далёком 1981 году, и ему самому, и его одноклассникам это казалось очевидным и единственно возможным вариантом развития событий.