51.
…
Очнулся на полу в квартире Онскуля. Он и его швейцарскоподданная бабка, оба в наручниках, сидели на антикварных венских (венских?.. Должно быть, цюрихских…) стульях и давали показания по поводу произошедшего. Онскуль всё валил на бабку, утверждая, что именно она науськивалала его на все неблаговидные и преступные замыслы начиная с трёхлетнего возраста. Бабка, не владея русским языком, лишь сжимала в то и дело воздымаемых руках фигурки, символизирующие Невинность, Раскаяние и Добровольное Сотрудничество Со Следствием.
Мне помогли подняться с пола и поздравили с тем, что удар свинцовым половником пришёлся мимо головы, - указуя на глубокую вмятину в штукатурке на уровне моего полного роста. Свинцовый половник лежал тут же, ручка его была обёрнута полотенцем во избежание оставления на оной отпечатков пальцев.
-Не отвертится, - убеждённо говорил мне кто-то, - у нас есть кинофотодокументы, у нас есть признание Онскуля, законопатим лет на пять. Пять лет вы будете чувствовать себя в полной безопасности, наши поздравления.
Мне помогли взвалить на плечи шифоньер, услужливо распахнули двери, я медленно и раздумчиво спустился с пятого этажа во двор и подался в сторону своего дома.
Что это было? – сон или явь? – думал я, поминая amazing grace, испытанную мной на той самой изумрудной поляне с шатрами китайского шёлка. Но ответа не было.
Придя домой, я поставил шифоньер в угол, изъял из него пару тысяч рублей и, спустившись во двор, раздал страждущим и нуждающимся. Никто не неволил меня в том, я всего лишь исполнял свой гражданский и человеческий долг.
*
Скоро вернулась домой и мамка. Сетуя на то, что какая-то сволочь украла у неё тарелки, и теперь на похоронах ей приходится просто бить в ладоши, отчего ладоши распухли и посинели, мамка приготовила мне огромный штрудель. Только после того, налив в таз керосину, она опустила туда руки, да так и заснула, сидя на полу подле кухонного окна.
Штрудель был несъедобен, но, помня заботу мамки, я начал ломать его об колено и мучительно проглатывать чёрствое крошево. Занятый тем, я продолжал вспоминать события последних дней, с горечью ощущая, что идея аэронавтики, овладения эфиром как-то медленно, но неуклонно отходит на второй план. Жизнь то и дело вносила свои коррективы, принижая и умаляя мечту моей юности. Я вгляделся в собственное отражение в никелированном чайнике, стоявшем на столе. Мужественное, волевое, чувственное лицо, - но какая тоска во взгляде, что за боль виделась за этой самодовольной ухмылкой, расплывающейся по выпуклому боку чайника…
Вошёл почтовый курьер в фуражке с крылатой сандалией Меркурия в качестве кокарды. Потребовал пароль. Я сказал первое, что пришло мне в голову: Кобленц. Курьер удовлетворённо кивнул, молвил «Аугсбург», подал мне конверт и покинул дом, прихватив в качестве чаевых упомянутый чайник.
Ногтем мизинца левой руки я вспорол конверт и обнаружил там сплющенный иммортель и звуковое письмо от Пантеона. Вот всего лишь его текст, ибо интонации Пантеона столь великодушны, что передать их не представляется возможным:
«До’огой Гва’дей.
Если ты получил это письмо, значит, оно до тебя дошло. Я че’товски ’ад этому обстоятельству, д’ужище.
Всё то, что п’оизошло с тобой на изум’удной поляне, отнюдь не видения твоего больного вооб’ажения. Пьисовокупленный к письму иммо’тель тому явное доказательство. Когда ты всё же дог’ызёшь свой штьюдель, не объеменяй себя и нас ожиданием, - явись тотчас же на Потаповы Лужки, в наше место, там ты узнаешь больше и не пожалеешь о том.
Твой иск’енний дьюжок – Пантеон».
«Нашим местом» на Потаповых лужках (это недалеко за городом) Пантеон называл одну проплешину на обрыве над Томью, где мы когда-то (Боже, как это было давно!) будто бы обменялись с Паентеоном кровью и поклялись в вечной преданности идее аэронавтики.
Внимательный читатель найдёт тут несоответствие. Он припомнит, что речь будто бы шла о Синем утёсе, который довольно далеко от Томска. Да, так и есть. И дело всё именно в отдалённости Синего утёса. Чтобы далеко не ходить, мы условились, что будто бы менялись кровью и клялись совсем недалеко. Обычное дело. Историческая фальсификация. Но не злым умыслом руководимая.
Я догрыз штрудель и пошёл на Потаповы лужки.