«Игра в бисер» была опубликована в Цюрихе поздней осенью 1943 года. Забавно: в Европе идёт страшнейшая война, а в самом центре её сидит старичок, и пишет утопический и почти нечитаемый роман про неких умудрённых Кастальских мудрецов, играющих в какую-то диковатую и совершенно невнятную игру. Мало того, в 1946 году ему за оный роман (в том числе) ещё и Нобелевскую премию вручили. Как-то всё некстати, неуклюже как-то всё…
*
Ну, нам ли, лапотникам-ватникам, уразуметь реалии европейской интеллектуальной жизни... Однако, перелистывая сегодня «Игру в бисер», я поразился-таки провиденью уважаемого Hemann’а касаемо той самой «фельетонной эпохи», которая, должно быть, была характерна и для предвоенной Европы, но ныне обрела какие-то карикатурно-уродливые формы. Вот же, большая-пребольшая цитата, - напомню, идёт Вторая Мировая, - ничего не узнаёте? –
*
«Признаёмся, мы не в состоянии дать однозначное определение изделий, по которым мы называем эту эпоху, то есть «фельетонов». Похоже, что они, как особо любимая часть материалов периодической печати, производились миллионами штук, составляли главную пищу любознательных читателей, сообщали или, вернее, «болтали» о тысячах разных предметов и, похоже, что наиболее умные фельетонисты часто потешались над собственным трудом, во всяком случае, Цигенхальс признается, что ему попадалось множество таких работ, которые он, поскольку иначе они были бы совершенно непонятны, склонен толковать как самовысмеивание их авторов. Вполне возможно, что в этих произведенных промышленным способом статьях таится масса иронии и самоиронии, для понимания которой надо сперва найти ключ. Поставщики этой чепухи частью принадлежали к редакциям газет, частью были «свободными» литераторами, порой даже слыли писателями-художниками, но очень многие из них принадлежали, кажется, и к ученому сословию, были даже известными преподавателями высшей школы. Излюбленным содержанием таких сочинений были анекдоты из жизни знаменитых мужчин и женщин и их переписка, озаглавлены они бывали, например, «Фридрих Ницше и дамская мода шестидесятых-семидесятых годов XIX века», или «Любимые блюда композитора Россини», или «Роль болонки в жизни великих куртизанок» и тому подобным образом. Популярны были также исторические экскурсы на темы, злободневные для разговоров людей состоятельных, например: «Мечта об искусственном золоте в ходе веков» или «Попытки химико-физического воздействия на метеорологические условия» и сотни подобных вещей. Читая приводимые Цигенхальсом заголовки такого чтива, мы поражаемся не столько тому, что находились люди, ежедневно его проглатывавшие, сколько тому, что авторы с именем, положением и хорошим образованием помогали «обслуживать» этот гигантский спрос на ничтожную занимательность — «обслуживать», пользуясь характерным словцом той поры, обозначавшим, кстати сказать, и тогдашнее отношение человека к машине. Временами особенно популярны бывали опросы известных людей по актуальным проблемам, опросы, которым Цигенхальс посвящает отдельную главу и при которых, например, маститых химиков или виртуозов фортепианной игры заставляли высказываться о политике, любимых актеров, танцовщиков, гимнастов, летчиков или даже поэтов — о преимуществах и недостатках холостой жизни, о предполагаемых причинах финансовых кризисов и так далее. Важно было только связать известное имя с актуальной в данный миг темой; примеры, порой поразительнейшие, есть у Цигенхальса, он приводит их сотни. Наверно, повторяем, во всей этой деятельности присутствовала добрая доля иронии, возможно, то была даже демоническая ирония, ирония отчаяния, нам очень трудно судить об этом; но широкие массы, видимо очень любившие чтение, принимали все эти странные вещи, несомненно, с доверчивой серьезностью».
*
А это? – ах, ах:
«Читались занимательные, темпераментные и остроумные доклады, например о Гёте, где он выходил в синем фраке из почтовых карет и соблазнял страсбургских или вецларских девушек, или доклады об арабской культуре, в которых какое-то количество модных интеллектуальных словечек перетряхивалось, как игральные кости в стакане, и каждый радовался, если одно из них с грехом пополам узнавал. Люди слушали доклады о писателях, чьих произведений они никогда не читали и не собирались читать, смотрели картинки, попутно показываемые с помощью проекционного фонаря, и так же, как при чтении газетного фельетона, пробирались через море отдельных сведений, лишенных смысла в своей отрывочности и разрозненности. Короче говоря, уже приближалась ужасная девальвация слова (…)».
*
«Неуверенность и неподлинность духовной жизни того времени, во многом другом отмеченного энергией и величием, мы, нынешние, объясняем как свидетельство ужаса, охватившего дух, когда он в конце эпохи вроде бы побед и процветания вдруг оказался лицом к лицу с пустотой: с большой материальной нуждой, с периодом политических и военных гроз, с внезапным недоверием к себе самому, к собственной силе и собственному достоинству, более то¬го — к собственному существованию».
*
Чего Гессе не смог предугадать – так это вал copypaste, который, как мне кажется, составляет до 95% контента сети. Просто, должно быть, тогда это не представлялось технически возможным, трудно было представить себе, что для копирования информации когда-то будет довольно нажать какую-то несуществующую кнопку на несуществующей странице.
*
Но что уж Гессе предугадал на 100% - так это неспособность «среднего европейца» подвергать любую информацию критической оценке. И не стоит обращать внимание на какие-то глубокомысленные споры в комментариях: «Это фейк! – Нет, это не фейк!»; по большому счёту, любая сетевая информация является фейковой, поскольку не подлежит непосредственной, прямой проверке.
*
Подсознательно это ощущают все пациенты сети, - это и есть основание для «неуверенности и неподлинности духовной жизни», а, как следствие, и для «недоверия (…) к собственному существованию». Отсюда, в свою очередь, «самовысмеивание», «самоирония», в которой, по сути дела, нет ничего смешного или ироничного. Это всего лишь истерическая реакция на тщетность и бессмысленность собственного квази-бытия.
*
Никакого «расширения информационного поля», о котором с восторгом толковали и толкуют досель, не происходит. Причина тому проста – оно, это самое «расширение», в принципе никому не потребно. В последние три-четыре года я, сознательно или нет, порвал связи с немалым числом корреспондентов, живущих по всему белому свету. Как выяснилось, никакого ощущения «потери» я не испытал. Иначе говоря, искусственны были сами связи, а вот прекращение их оказалось вполне естественным.
*
Так что «фельетонная эпоха», несмотря на то, что ныне многим она кажется в самом что ни на есть соку, в конце концов, рухнет. Снова слово господину Гессе:
«Среди людей добрых царил молчаливый и мрачный, среди дурных — язвительный пессимизм, и должна была сперва произойти ликвидация отжившего, какая-то перестройка мира и морали политикой и войной, прежде чем и культура стала способна действительно посмотреть на себя со стороны и занять новое место».