Повесть «Вспоминая моих грустных шлюх» опубликована в 2004 году, - двадцать лет до этого Гарсиа Маркес практически молчал, и вплоть до своей смерти в 2014 году он уже ничего не опубликовал.
Начав читать вчера вечером, я довершил дело сегодня ближе к обеду, - а после пошёл репетиторствовать, но работа вышла у меня нынче какая-то диковатая: путался в словах, куда-то торопился, перебивал сам себя, вдруг сползал в какие-то личные воспоминания, отчего ученички мои смотрели на меня удивлённо и весело. А у меня в голове роились какие-то путаные образы прочитанного, и ещё – чувствовал я, что всё ещё впереди, куда там корчиться в тоске унынии. «Наконец-то настала истинная жизнь, и сердце моё спасено, оно умрёт лишь от великой любви в счастливой агонии в один прекрасный день, после того, как я проживу сто лет». (с)
Сам Гарсиа Маркес не дожил до своего 90-летия 4 года, но, я думаю, он лучше знал всё то, о чём писал, и в свои 75-76 лет. Мне же остаётся только попытаться повторить подвиг героя повести, в свои 90 влюбившегося в 14-летнюю девчонку...
Меня многое захватило в тексте, но вот этот отрывок – особенно:
«Однако не прошло и десяти минут, как все разом стихло. Засияло солнце, высушило усеянные обломками и мусором улицы, и вернулась жара. Ливень прошел, а у меня осталось ощущение, будто я в доме не один. Объяснение единственное: точно так же, как одни, реально случившиеся, вещи забываются, другие, никогда не случавшиеся, могут оставаться в памяти так, словно они на самом деле были. И теперь, стоило мне вызвать в памяти тот ливень, как я уже находился в доме не один, а со мной всегда была Худышка. Ночью я чувствовал девочку так близко, что ощущал ее дыхание и как подрагивает ее щека на моей подушке.
Только тогда я понял, как много мы успели бы сделать вместе за такое короткое время. Я помню, как я в библиотеке влезал на табурет, а она, проснувшаяся, в цветастом платьице, собирала книги, чтобы они не намокли. Я видел, как она бегала по дому, сражаясь с грозой, промокшая до нитки, по щиколотку в воде. И вспоминаю, как потом, наутро, она приготовила завтрак, которого не было, и накрыла на стол, пока я вытирал полы и приводил в порядок дом после ночного потопа. И никогда не забуду, как за завтраком она хмуро посмотрела на меня: «Почему ты познакомился со мной таким старым?» Я ответил ей правду: возраст – это не то, сколько тебе лет, а как ты их чувствуешь.
И с тех пор я помнил ее так ясно, что мог делать с ней все, что мне вздумается. Менял цвет ее глаз в зависимости от моего настроения. Они были цвета морской воды, когда она просыпалась, медовые, когда смеялась, и огненные, когда злилась. И так же, по настроению, одевал ее в соответствии с возрастом или с обстоятельствами: в двадцать лет - влюбленная скромница, в сорок – дама полусвета, в семьдесят – царица Вавилонская, а в сто – святая. Мы вместе пели любовные дуэты Пуччини, болеро Агустина Лары, танго Карлоса Гарделя и снова убеждались, что те, кто не поет, и представить себе не могут, какое это счастье – петь. Теперь я точно знаю: то было не помрачение рассудка, а чудо первой в моей жизни любви, пришедшей в девяносто лет».
Мне, повторюсь, далеко не 90, но как мне это знакомо: воспоминания о том, чего «не было». Я давно подозревал, что наши представления о реальности гроша ломаного не стоят и покоятся лишь на каком-то таинственном «общественном договоре». На самом деле я проживаю параллельно невесть сколько жизней, и то, что не всегда об этом помню, не всегда это осознаю, это уж мои проблемы, моя беда. Мы тащим свои бренные тулова по какому-то умозрительному лучу, который и называем «своей жизнью», и фонарик, который торчит у нас во лбу, освещает грядущие день-другой-третий, не более того. В каком-то смысле, ужасно гордясь, что мы постигли три измерения, на самом деле все мы – одномерцы, мы не в состоянии повернуть свою башку вправо или влево, чтобы тем же фонариком вдруг выхватить из тьмы всё то, что нас в действительности окружает… Мы ужасно боимся не сорваться со своего умозрительного луча, и пялимся только «вперёд», смутно припоминая, что там осталось «позади» нас. Нет бы, - вместо фонарика, торчащего во лбу, как жало комарихи, врубить бы что-нибудь всенаправленное, и понять мир таким, каким он является на более высоком порядке действительности.
Но вряд ли я смогу что-то противопоставить упомянутому «общественному договору». Что толку от моих прозрений, которые в глазах большинства людей выглядят не боле, чем блажь, полубезумие, романтический выпендрёж?..
Тот же Гарсиа Маркес без особой горечи пишет в цитируемой повести: «Читая «Мартовские иды», я наткнулся на фразу, приписанную автором Юлию Цезарю: «Невозможно в конце концов не стать тем, кем тебя считают другие».
Учитывая, что «другим» чаще всего плевать на кого бы то ни было, я склонен эту фразу произносить куда там, с горечью, - с обыкновенной туповатой тоской. Dixi.